ОТКРЫТИЕ СЛОВА
Что русская литература знала о себе в конце XVIII столетия? Немного. Знала, что возникла в монастырях, оттого была аскетичной, назидательной и воспитательной. Знала, что триста лет страдала — монголо-татарское иго кровавым пожарищем прошлось и по рукописям, и по рукописцам, и оттого стала пессимистичной и фаталистической. Знала, что от передовых мировых литератур — французской, итальянской, английской — сильно отстает: ни собственной теории, ни собственной критики. Юной была русская литература в конце XVIII столетия: ни собственного Данте или Боккаччо в прошлом, ни Вольтера в настоящем, ни, казалось, Пушкина — в будущем.
И вот однажды Спасо-Ярославский монастырь распродавал имущество: Екатерина II высочайшим повелением монастырь упразднила и приказала строить на его месте архиерейский дом. Архимандрит Иоилий все необходимое оставил для стройки, что не нужно — раздал братии, а что совсем не нужно, продавал коллекционерам. Один из них, Алексей Иванович Мусин-Пушкин, и приобрел у архимандрита рукописный сборник XVI века: неизвестный переписчик, псковитянин или новгородец, собрал воедино все любые ему светские повести: «Хронограф», «Девгениево деяние», «Временник» и еще одну, до сей поры неизвестную.
Как только Алексей Иваныч увидел первые строки неизвестной повести — «Не лепо ли ны бяше, братие…» — остолбенел. Кому, как не ему, было знать, что такого чуда русская литература про себя еще не знала…
Мусин-Пушкин действительно был великий знаток всего, что происходило с нашим художественным словом за почти тысячу лет существования. Именно он, без конца объезжая умирающие монастыри, хиреющие церковки, заброшенные усадьбы, водя дружбу с настоятелями богатых и сильных обителей, разыскал и опубликовал знаменитые Лаврентьевскую летопись, летопись патриарха Никона, правленную патриархом собственноручно, Большой Чертеж Российской империи. Библиотека князя была желанным убежищем первых российских историков Карамзина и Болтина, сюда, с разрешения коллекционера, часто наведывались русские писатели.
Счастье для неизвестной повести, что она в конце концов попалась на глаза именно этому человеку. Он немедленно сделал с повести копию в качестве подарка императрице, а саму повесть опубликовал в переводе на современный русский язык с комментариями и примечаниями.
Так появилось в русской литературе «Слово о полку Игореве».
И это было посильнее Боккаччо.
Сочный, богатый, образный язык, которого не позволяли себе строгие монахи и страдающие летописцы времен ига. Живые, психологически тонкие, тщательно прописанные герои — куда там шаблонным святым из житий или по- лусказочным Магмет-Салтанам из исторических повестей. Сложнейшая композиция, соперничающая по архитектурной замысловатости с самой дантовой «Божественной комедией». Потрясающий миротворческий, как бы сегодня сказали — гуманистический пафос, и это в Средневековье, в охваченной междуусобицами Руси, которой не до человеколюбия было и двести, и триста лет спустя…
Злые языки поговаривали, что Мусин-Пушкин сам написал «Слово» и выдал его за древний артефакт — не могли, мол, русские в XI веке ни так думать, ни так писать.
Такой удивительной была повесть, что в ее существование попросту не верилось.
Удивлялись даже иностранцы, публикующие в своих журналах среди главных новостей информацию о потрясающей находке.
Это было самое настоящее открытие — не просто новой повести, а богатой, умной, гуманистически ориентированной, психологически глубокой и поэтически верной русской прозы.
Весь архив Мусина-Пушкина погиб при пожаре в 1812 году, во время наступления наполеоновских войк. Сотни свитков, рукописей, древних сборников, собственная летопись князя, которую он вел каждый день с 1777 года… Там же сгорело и «Слово»…
А только рукописи не горят. «Слово» уже жило своей вечной жизнью. И по сей день живет.