ОТКРЫТИЕ СЛОВА

ОТКРЫТИЕ СЛОВА

Что русская литература знала о себе в конце XVIII столе­тия? Немного. Знала, что возникла в монастырях, отто­го была аскетичной, назидательной и воспитательной. Знала, что триста лет страдала — монголо-татарское иго кровавым пожарищем прошлось и по рукописям, и по рукописцам, и оттого стала пессимистичной и фата­листической. Знала, что от передовых мировых литера­тур — французской, итальянской, английской — сильно отстает: ни собственной теории, ни собственной кри­тики. Юной была русская литература в конце XVIII сто­летия: ни собственного Данте или Боккаччо в прошлом, ни Вольтера в настоящем, ни, казалось, Пушкина — в бу­дущем.

И вот однажды Спасо-Ярославский монастырь распро­давал имущество: Екатерина II высочайшим повелением монастырь упразднила и приказала строить на его месте архиерейский дом. Архимандрит Иоилий все необходимое оставил для стройки, что не нужно — раздал братии, а что совсем не нужно, продавал коллекционерам. Один из них, Алексей Иванович Мусин-Пушкин, и приобрел у архи­мандрита рукописный сборник XVI века: неизвестный переписчик, псковитянин или новгородец, собрал воедино все любые ему светские повести: «Хронограф», «Девгениево деяние», «Временник» и еще одну, до сей поры неизвестную.

Как только Алексей Иваныч увидел первые строки неизвестной повести — «Не лепо ли ны бяше, братие…» — остолбенел. Кому, как не ему, было знать, что такого чуда русская литература про себя еще не знала…

Мусин-Пушкин действительно был великий знаток всего, что происходило с нашим художественным словом за почти тысячу лет существования. Именно он, без конца объезжая умирающие монастыри, хиреющие церковки, за­брошенные усадьбы, водя дружбу с настоятелями богатых и сильных обителей, разыскал и опубликовал знаменитые Лаврентьевскую летопись, летопись патриарха Никона, правленную патриархом собственноручно, Большой Чер­теж Российской империи. Библиотека князя была желан­ным убежищем первых российских историков Карамзина и Болтина, сюда, с разрешения коллекционера, часто наве­дывались русские писатели.

Счастье для неизвестной повести, что она в конце концов попалась на глаза именно этому человеку. Он не­медленно сделал с повести копию в качестве подарка императрице, а саму повесть опубликовал в переводе на современный русский язык с комментариями и приме­чаниями.

Так появилось в русской литературе «Слово о полку Игореве».

И это было посильнее Боккаччо.

Сочный, богатый, образный язык, которого не позво­ляли себе строгие монахи и страдающие летописцы времен ига. Живые, психологически тонкие, тщательно прописан­ные герои — куда там шаблонным святым из житий или по- лусказочным Магмет-Салтанам из исторических повестей. Сложнейшая композиция, соперничающая по архитек­турной замысловатости с самой дантовой «Божественной комедией». Потрясающий миротворческий, как бы сегодня сказали — гуманистический пафос, и это в Средневековье, в охваченной междуусобицами Руси, которой не до челове­колюбия было и двести, и триста лет спустя…

Злые языки поговаривали, что Мусин-Пушкин сам на­писал «Слово» и выдал его за древний артефакт — не мог­ли, мол, русские в XI веке ни так думать, ни так писать.

Такой удивительной была повесть, что в ее существова­ние попросту не верилось.

Удивлялись даже иностранцы, публикующие в своих журналах среди главных новостей информацию о потря­сающей находке.

Это было самое настоящее открытие — не просто новой повести, а богатой, умной, гуманистически ориентиро­ванной, психологически глубокой и поэтически верной русской прозы.

Весь архив Мусина-Пушкина погиб при пожаре в 1812 году, во время наступления наполеоновских войк. Сотни свитков, рукописей, древних сборников, соб­ственная летопись князя, которую он вел каждый день с 1777 года… Там же сгорело и «Слово»…

А только рукописи не горят. «Слово» уже жило своей вечной жизнью. И по сей день живет.