СЛУГА ДВУХ ГОСПОД
У Николая Васильевича Гоголя есть один и тот же художественный прием: взять да и поместить своего, вполне себе обычного, героя в крайне необычные, можно даже сказать, мистические, обстоятельства.
То усопшая панночка в гробу начнет летать вокруг очумевшего семинариста, то мертвый чиновник отнимает шубы у высокопоставленных граждан, то нос майора Ковалева, сепарировавшись от остальной физиономии, выходит из дому и отправляется в присутствие… Гоголевская мистика, нереальная реальность, такая обыкновенная в его необыкновенном художественном мире, в разные поры гоголевской жизни играет в его произведениях абсолютно по-разному.
В случае с «Вием» вся та разнообразная нечисть, которая сбегается в старую церковь на запах свежей человечины, — это романтическое иномирие, «другая» реальность, та самая, которая сгубила другого героя, сына седока в поэме Василия Жуковского «Лесной царь». Романтический «иной мир», который ищет романтический герой, может быть и таким — страшным, жадным, смертельно опасным. Выстоять в схватке с ним — не каждому дано. Романтическое двоемирие, на пространстве которого разворачивается драматическое повествование о Хоме Бруте, существует абсолютно независимо от времени, места, нравов современного писателю и героям общества, оно дано изначально — мир расколот надвое, реальность скучна, инореальность — страшна.
А вот в случае с «Шинелью» — это абсолютно реалистическая картина окружающей действительности, глубоко познанная в своей художественной правде писателем-реалистом и доведенная при помощи мистического допущения до своего совершенно логического завершения. Почему Акакий Акакиевич начал шалить после смерти? Потому, что существование мелкого чиновника в тогдашней России доводило маленького человека до дикого «приоритетного дисбаланса»: шинель становилась дороже жизни. Оттого и смерть по сравнению с шинелью становилась «ничем», так, фунтом плохого чаю, которым можно и даже нужно пожертвовать в погоне за вожделенной верхней одежкой. А нос майора Ковалева? Ведь уход носа от хозяина и дальнейшая счастливая судьба не что иное, как логическое завершение гоголевского реалистического познания действительности: коль уж таковы нравы в чиновном Петербурге, так и нос вместо человека может чины получать да предложения руки и сердца делать.
Вот так гоголевская мистика одновременно служит двум господам: романтизму — воплощая в себе романтический «другой мир» с его изначальной данностью и страшной неотвратимостью, и реализму — с его прямой причинно- следственной обусловленностью нравами, обычаями и бесчеловечной аксеологией николаевской России.